Лев красавин. Лев платонович карсавин. Другие биографические материалы

Б. Б. Ванеев
Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина
Анатолий Анатольевич Ванеев родился 7 марта 1922 г. в Нижнем Новгороде. В 1924 г. вместе с родителями он переехал в Ленинград. После окончания средней школы в 1939 г. поступил на химический факультет ЛГУ. В 1940 г. призван в армию в сентябре 1941 г. ранен, демобилизован в 1943 г. После этого до 1945 г. работал преподавателем физики в школе № 33 в Ленинграде Тогда же посещал Студию начинающего автора при Ленинградском отделении Союза писателей. В марте 1945 г. арестован и приговорен Военным трибуналом войск НКВД к 10 годам лишения свободы (ст. 58-10 и 58-11). Сначала был в лагере в Архангельской области, потом в Молотовске, в Абези и Инте (Коми АССР). После освобождения осенью 1954 г. некоторое время работал электриком в Инте. После пересмотра (1955) дела реабилитировав и восстановлен на прежней работе, преподавал физику в школе № 33. затем в школе № 30 г. Ленинграда. С 1968 г. был заведующим кабинетом физики в Ленинградском Городском институте усовершенствования учителей. В январе 1976 г. заболел и вынужден был уйти на пенсию по инвалидности. Умер 5 ноября 1985 г.
В абезьском лагере Ванеев познакомился с Львом Платоновичем Карсавиным, привезенным туда весной 1950 г. и умершим там же в июле 1952 г. от милиарного туберкулеза. Этому времени посвящены "Два года в Абези", воспоминания Ванеева о Льве Платоновиче. Создавались они с перерывами с начала 70-х гг. Окончательная редакция относится к 1983 г. Это не совсем воспоминания. Ванеев определил жанр этой работы как "множественный идеологический диалог". "Все персонажи моей книги реальные люди. Но, давая им характеристику, особенно через разговоры, я стремился идеологически проявить каждого. В литературе, пришедшей к нам из прошлого века, ставилась задача этического проявления персонажей. Я видел свою задачу в идеологическом проявлении. <...> Идеология это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые способны своим смыслом переключить нас в тот регистр, где истина является в прямой непосредственности". Это отрывок из вымышленного интервью, в котором давалось авторское пояснение к прочтению "Двух лет в Абези", чтобы они не воспринимались в стереотипе мемуарной литературы.
В лагере Карсавин записал сочиненный еще в тюрьме "Венок сонетов", написал "Терцины". Комментарии к "Венку" и "Терцинам" и несколько сочинений метафизического характера ("О бессмертии души", "О молитве Господней", "Об Апогее человечества" и др.). Написанное он отдавал Ванееву, своим знакомым для чтения, переписки. Вероятно, что существует некоторое количество копий их, хотя известно, что дошли не все. Ванеев переписывал работы неоднократно, отчасти это делалось просто для лучшей их сохранности. В Ленинграде он перепечатал на машинке имевшиеся у него в оригиналах или копиях лагерные работы Карсавина - для себя, для знакомых
Статья "Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина" была написана в 1979 г. Она как бы делится на две неодинаковые части. В первой представлена биография Карсавина, во второй - его идеи. О жизни Карсавина тогда известно было очень мало, а доступного для Ванеева материала еще меньше: некоторые справочные издания, некоторые письма Карсавина, рассказы о Карсавине. Поэтому биографическая часть коротка, в ней, наверное, есть неточности, "легенды", преувеличения и, конечно, недостаточно сведений о самом Карсавине. Но статья интересна - в этом ее главный смысл и ценность - своей второй частью, где Карсавин представлен идеологически, как русский религиозный мыслитель, - без подделки под понимание, без подгонки под схемы, существенно и свободно.
Е. В.
1
Среди начинаний, так или иначе связанных с возобновлением Московской Патриархии, было предпринято издание Библиотеки мистиков. Первым выпуском этой серии в 1918 году вышла книга "Откровения бл. Анджелы", перевод которой с итальянского был выполнен профессором общей история Петроградского университета Л. П. Карсавиным. "Скромна, - пишет он в предисловии, - но ответственна задача переводчика и редактора, усматривающего в своем деле выполнение религиозного и патриотического долга, который обязывает идти навстречу трудностям и опасностям". Предпосланное "Откровению" Предисловие само требует к себе внимания. Рассматривая духовные проблемы францисканских спиритуалов, автор, по существу, занят проблемами, обращенными к религиозности наших дней.
Этим открывается ряд последующих работ Л. П. Карсавина по вопросам религиозно-философского характера. Известный ранее своими работами по истории средневековой религиозности, он отныне публикует статьи и книги, в которых религиозно-просветительные задачи быстро уступают место заданию раскрытия и углубления религиозно-философских представлений или, по собственному его выражению, - заданию индивидуального раскрытия христианства.
Религиозно-философская мысль Л. П. Карсавина почти не поддается пересказу, поскольку она не сводима к системе, концепции или доктрине, а представляет собой как бы весьма широкий угол зрения, обращенный на христианское осмысление истории, жизни и отношения между Богом и человеком. Его мысль свободна и самостоятельна, но источник своих вдохновений находит в христианской догматике, открывая в ней жизненность, силу и осмысленность, необходимую, чтобы вернуть современному человеку религиозное равновесие. Он пишет: "Времена критицизма, можно надеяться, уже миновали, и пора провозгласить новый девиз: назад к христианской догматике" (ПЕРI АРХОN, 1928). Однако свободная догматическая мысль оказалась явлением столь неожиданным, что ни традиционное благочестие, ни воспитанная на секуляризованной философии критика не воспринимают ее в полной мере всерьез.
Л. П. Карсавин до сих пор принадлежит к числу сравнительно малоизвестных авторов. Его работам не посвящено ни одно сколько-нибудь солидное исследование. Известны, в лучшем случае, его ранние произведения. Впрочем, одну из причин этого можно видеть в чрезвычайной разбросанности его работ по случайным или малоизвестным и малотиражным изданиям.
2
Лев Платонович Карсавин родился 1 декабря (по ст. ст.) 1882 года в Петербурге. Его сестра, знаменитая балерина Тамара Карсавина, в своей книге "Театральная улица", которая вышла у нас в 1971 г., пишет об их семье. Отец - Платон Константинович Карсавин - артист балета Мариинского театра, впоследствии - учитель танцев в Театральном училище и в некоторых гимназиях. Мать - Анна Иосифовна, урожденная Хомякова, дочь двоюродного брата известного славянофила. Внешностью Лев Платонович очень похож на мать, которая, кстати, считала, что свои интеллектуальные способности сын унаследовал от нее, и надеялась, что он будет весь в своего двоюродного деда А. Хомякова.
Карсавины снимали квартиру в Коломне, то есть в районе Петербурга, населенном, в основном, небогатыми людьми. Об ограниченном достатке семьи говорит и тот факт, что местом занятий гимназиста Карсавина был кухонный стол. В этой семье, жившей интересами театральной среды, все были остры на язык, все - непрактичны, легко переходили из одной крайности в другую. "Дедушка с бабушкой, - пишет Ирина Львовна, старшая дочь Л. П. Карсавина, часто ссорились. В этих ссорах дедушка бывал театрален". Подобная артистическая атмосфера, по крайней мере впоследствии, сделалась Л. П. Карсавину неприятна. Человек по характеру очень мягкий, он категорически воспротивился намерению старшей дочери поступить в балетную школу.
Поступив на историко-филологический факультет Петербургского университета, K. П. Карсавин специализировался по медиевистике в группе проф. И. М. Гревса. Окончив университет, преподавал в гимназиях: в гимназии Императорского человеколюбивого общества (на Крюковом канале) и в частной женской гимназии Прокофьевой (на Гороховой улице). Женился в 1904 году, еще будучи студентом. Его печатные работы этого периода посвящены истории конца Римской империи.
Весь 1912 год он вместе с женой и двумя дочерьми живет в Италии, куда командирован от СПБ университета в связи с работой над магистерской диссертацией. После этого продолжает очень много работать, отчасти побуждаемый к этому материальной необходимостью, что можно видеть по перечню единовременно занимаемых им должностей в 1913 гону: приват-доцент Имп. СПБ университета, преподаватель на Высших (Бестужевских) женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневралгическом институте, учитель истории в гимназии ИЧО, казначей Исторического общества при СПБ университете. В то же время печатает статьи во многих журналах ("Вестник Европы", "Голос минувшего", "Научно-исторический журнал", "Церковный вестник", "Исторический вестник", "Историческое обозрение"), пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь (всего 39 статей) и, наконец, пишет свою докторскую диссертацию "Основы средневековой религиозности". Это - солидный труд, пронизанный острыми и смелыми обобщениями, изданный в 1915 г., но по условиям времени не получивший в ученом мире должного резонанса. Начиная с 1915 года Л. П. Карсавин - ординарный профессор Историко-филологического института. Он живет своим домом в университетской квартире на втором этаже того здания на Неве, где ныне расположен Восточный факультет. Его научная деятельность обеспечила ему (но - не надолго!) уверенное существование. Его рабочий кабинет помимо письменного стола с большим мягким креслом и стеллажа с книгами был обставлен красивой ампирной мебелью. На свободной от книг стене висела привезенная из Италии репродукция "Рождения Венеры".
Зимой 1918-1919 гг. учебные помещения университета не отапливались и участники семинара, который вел проф. Карсавин, собирались в этом его домашнем кабинете, размещались на ампирном диванчике перед овальным столом, а сам профессор сидел за тем же столом напротив.
Это время исключительно интенсивной работы Л. П. Карсавина. Его статьи и книги выходят одна за другой. С 1918 г. по 1923 г. напечатаны статьи: "О свободе", "О добре и зле", "Глубины сатанинские", "София земная и горняя", "Достоевский и католичество", отдельными изданиями вышли книги: "Католичество", "Saligia", "Введение в историю", "Восток, Запад и Русская идея" и еще - великолепная, достойная занять место среди лучших историко-философских произведений книга "Джиордано Бруно и совершенно особенная, личная, совсем не склонная раскрыть себя первому встречному книга "Noctes petropolitanae", которая своим названием свидетельствует, что, для работы за письменным столом у автора было только ночное время.
Дни заняты преподавательской работой и многим другим: беседами, встречами, вечерами, диспутами, заседаниями. Едва ли не каждый день происходят заседания - или Религиозно-философского общества, или Вольной философской ассоциации, или Петербургского философского общества, или вечера в Доме литераторов. Л. П. Карсавин присутствует, участвует в обсуждении, сам выступает с докладами и лекциями. Сотрудничает в редакции издательства "Наука и школа", в журнале "Мысль", в сборниках "Феникс" и "Стрелец". Это была очень интенсивная жизнь. В одном только Доме литераторов" за год (с января 1920 г. по январь 1921 г.) состоялось 207 вечеров, заполненных литературными лекциями, лекциями по вопросам философии, истории и социологии, "Альманахами" и т. п. Выступают А. Блок, А. Ремизов, А. Кони, Л. Карсавин, Е. Тарле, И. Гревс и многие другие.
После 1922 года высланный из Советской России Л. П. Карсавин вынужден жить за границей. Вначале жил в Берлине (в Штеглице), потом в Париже (в Кламаре). Как он сам говорит об этом времени - в общение с иностранными учеными кругами не вступал. Пишет по-прежнему много, наряду с работами на русском языке публикует статьи на немецком, на итальянском, на чешском языках. Эти иноязычные работы в основном знакомят иностранного читателя с содержанием и проблемами русской религиозной жизни, что нетрудно увидеть по названиям статей ("Дух русского христианства", "Вера во Христа в русской ортодоксии", "Старчество в русской Церкви" и др.). В какой-то мере сближается с русскими церковными кругами. Встречается с митрополитом Евлогием. Пишет книгу "Св. отцы и учители Церкви", предназначенную в качестве учебника для русской семинарии. Несколько раз сам, облачившись в стихарь, выступал с проповедями в православных церквах. Вместе с Н. Бердяевым, Н. Лосским и С. Франком участвует в сборнике "Проблемы русского религиозного сознания" (статья "О сущности православия"). Ряд работ на русском языке в этот период помимо "Св. отцов" наиболее примечательны книги "Философия истории" и статья "Апологетический этюд".
По свидетельству П. Р. Сувчинского, в 1927 году Л. П. Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению своей семьи, этого приглашения не принял. Возможно потому, что уехать в Оксфорд означало бы остаться там навсегда. Зато, когда в том же году ему предложили кафедру в Литовском университете, тотчас согласился и выехал в Каунас. Семья осталась в Париже, в чем нельзя не ощутить сопротивления со стороны семьи, для которой по сравнению с Парижем Литва представлялась культурной периферией. Между тем сам Л. П. Карсавин свой переезд в Каунас воспринял с душевным подъемом, очевидным хотя бы по той энергии, с которой он взялся за изучение литовского языка. Уже в 1929 году, то есть через год с небольшим, стали выходить его работы, написанные по-литовски. С этого времени и, по крайней мере, до начала второй мировой войны в жизни Л. П. Карсавина наступает период относительно обеспеченного и устроенного существования, период затишья, дающего возможность с наибольшей отдачей уйти в свою работу. Лето он проводит в Париже с семьей, остальную часть года - в Литве. Литовская ученая общественность принимает его очень дружелюбно и, более того, - гордится тем, что имеет его в своей среде. В масштабах небольшой страны является достаточно заметным культурным событием издание написанной на национальном языке "Истории европейской культуры" в шести томах, над созданием которой Л. П. Карсавин работает около десяти лет. Но еще прежде чем взяться за этот историографический труд, и отчасти параллельно ему, Л. П. Карсавин с небывалым подъемом отдается стихии религиозно-философской мысли. В 1928 году он издает книгу "ПЕРI АРХОN" (с подзаголовком: "Идеи христианской метафизики"), в 1929-м - "О личности" и, наконец, в 1932 году - "Поэму о смерти". Если сравнить эти книги с тем, что написано ранее, видна эволюция мысли автора. Его мысль достигает теперь какой-то окончательной определенности, а его идеи - своего последнего масштаба, судить о котором едва ли бывает дано современникам. Эти книги написаны напряженным и плотным текстом, мысль многопланова до ощущения объемности, содержание передается концентрированно, без особых разъяснений и детализации, местами оставлен открытым рабочий ход мысли, как если бы, сосредоточиваясь на выявлении существа, автор не слишком заботился о литературной отделке. Отсюда известные трудности при чтении. Вместе с тем эти три книги достаточно полно представляют автора, в его религиозно-философском наследстве их не колеблясь следует назвать центральными. После выхода "Поэмы" литовские друзья Л. П. Карсавина говорят о нем: "Это наш Платон". Но изданы эти книги были малым тиражом в университетском издательстве, почти тотчас разошлись по рукам и домашним библиотекам и, благодаря такой, в общем, понятной ревности со стороны почитателей или просто местных книголюбов, практически оказались изъятыми из кругооборота европейской мысли.
В этом отношении показательно, что в статьях о Л. П. Карсавине в Большой Советской Энциклопедии (т. 11, с. 459-460, 3-е изд. М., 1973) и в Философской энциклопедии (т. 2, с. 466. М., 1962) не упомянута "Поэма о смерти", которую сам автор считал своим главным произведением (об этом см. ниже). Впрочем, библиография, приведенная в этих статьях, вообще весьма неполна, в одной статье не хватает одних книг, в другой - других, в обеих отсутствует упоминание о книге "Св. отцы и учители Церкви" и о шеститомной "Истории европейской культуры", не говоря уже о статьях, среди которых есть весьма важные для характеристики автора, например,- "О свободе". В БСЭ предпринята попытка охарактеризовать метафизическую "систему" Л. П. Карсавина, причем говорится о влиянии на него русской философии, "особенно В. Соловьева", и раннехристианских учений, обозначенных в целом: патристика, Ориген. Усматривается "известное сходство со схемой диалектического процесса у Гегеля". По этому поводу мы видим необходимость высказать некоторые соображения.
Как уже говорилось, "системы" в собственном смысле у Карсавина не было и нет. Что же касается влияний - это вопрос весьма спорный. Для утверждения о влиянии должны быть основания, но доказать отсутствие влияния, пожалуй, еще труднее. Во всяком случае, вряд ли можно говорить об "особенном" влиянии со стороны В. Соловьева. Л. П. Карсавин относился к последнему без особой симпатии, при случае отпускал шпильки в его сторону: "Хороша, нечего сказать, неподвижная Любовь" (о стихотворной строке "Неподвижно лишь Солнце Любви") или: "Не добро же надо оправдывать" (по поводу "Оправдания добра"). Из того, что и Соловьев и Карсавин говорят о Всеединстве, причем говорят отнюдь не одно и то же, совсем не следует наличие существенной связи между ними, в пользу такого предположения едва ли можно найти что-нибудь, кроме весьма внешних соображений. Из русских философов Л. П. Карсавин ценил А. С. Хомякова, Ц. М. Достоевского и С. Л. Франка. В отношении раннехристианских учений надо говорить не о влиянии, а о сознательной опоре на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а конкретно на труды св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. Вряд ли можно найти у Л. П. Карсавина хоть какие-нибудь следы "влияния" Оригена, если не считать названия книги "РЕСЙ БСЧПН". Не совсем понятно, что имеется в виду в замечании об "известном сходстве" с диалектической схемой Гегеля, поскольку "известное сходство" - понятие крайне растяжимое. Если диалектика Л. П. Карсавина к кому-нибудь и восходит, то не к Гегелю, а к Николаю Кузанскому, которого Карсавин очень ценил. Об этом см. его книгу "Дж. Бруно".
Вернемся к биографии. После установления в Литве Советской власти столица республики перенесена в Вильнюс и туда же вскоре переводится Литовский государственный университет. Еще перед этим Л. П. Карсавин перевез свою семью из Франции в Литву и теперь поселяется в Вильнюсе всем домом, за исключением средней дочери, Марианны Львовны, вышедшей замуж за П. П. Сувчинского и оставшейся в Париже.
О времени немецкой оккупации Л. П. Карсавин позднее в письме к Е. Ч. Скржинской пишет: "...при немцах не преуспел, так как был против них. С самых первых дней был уверен в торжестве России и хотел с ней воссоединиться". После освобождения Литвы в 1944 году Л. П. Карсавин назначен директором Вильнюсского художественного музея. Оставив университет, он читает лекции в Художественном институте по истории западноевропейского искусства и истории быта.
Все эти годы и последующие Л. П. Карсавин занят работой, замысел которой без преувеличений можно было бы назвать грандиозным. Он поставил себе задачу написать Всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики. "Историческая наука, - пишет он, - осмысляя развитие человечества, осмысляет мир. Но она должна это делать сознательно и может достичь своей цели лишь излагая действительно общечеловеческую конкретную историю. Моя задача - дать общий (значит - абстрактный) обзор этого конкретного процесса". Однако эта работа осталась незавершенной.
В самые последние годы жизни Л. П. Карсавина изменившиеся обстоятельства дали повод к новому и несколько неожиданному взлету его религиозно-философской мысли: он написал стихи "Венок сонетов" и "Терцины". По содержанию это - стихотворный монолог, обращенный к Богу. Он использует эту форму, чтобы передать свои идеи, не рассеивая мысль в аргументацию и рассуждения, чтобы прямым именованием выразить онтологическое содержание действительности. В пояснение к стихам был написан "Комментарий", а затем были написаны статьи: "О Молитве Господней", "О бессмертии души", "Апогей человечества", "Об искусстве", "По поводу рефлексологии" и еще на литовском языке: "Дух и тело" и "О совершенстве".
Как многие петербуржцы, Л. П. Карсавин был предрасположен к туберкулезу. Жизнь на севере способствовала развитию этой болезни. Умер Л. П. Карсавин 20 июля 1952 года.
Помимо оригинальных работ в его наследстве есть несколько переводов. Кроме уже упомянутого "Откровения бл. Анджелы" им переведены главные труды Беды Досточтимого, Иоанна Скотта Эриугены и Николая Кузанского. Но своеобразие авторской судьбы Л. П. Карсавина, оставляющей на виду лишь небольшую и не самую значительную часть его работ, отразилось и на переводах. Философские переводы остались в рукописях, между тем как сделанный когда-то ранее перевод новеллы Конрада Фердинанда Майера "Плавт в женском монастыре" был издан в Москве в 1957 г. (Гос. изд. художественной литературы).
3
"Поэма о смерти" и написанные на десять лет ранее "Noctes" стоят несколько особняком по отношению ко всем другим произведениям Л. П. Карсавина, при том что они обе совершенно органично входят в его творческую биографию. Философская идея двуединства в них воплощена в литературное дву-единство лирического и личного, с одной стороны, и всеобщего, религиозно-духовного - с другой. Именно это важно понять раньше, чем переходить к какой бы то ни было характеристике этих книг. В них христианская идея находит себя в конкретном и, обратно, живое конкретное внутренне напряжено настолько, что разрешается в идею. В этом - вообще ключ к религиозно-философскому творчеству Л. П. Карсавина. Он не создает доктрин, для него идеальное не есть мир, куда можно воспарить мыслью, чтобы удалиться от реального, для него идеальное и реальное непостижимо совмещены, благодаря чему реальное - осмыслено, а идеальное - жизненно. Внешне это выражается в порывах к преодолению доктринального характера речи, что мы найдем и в других произведениях - в "Saligia", в "Софии земной и горней", тогда как "Поэма" и "Noctes" в этом отношении представляют собой два максимума, в которых порыв переходит в прорыв.
Двуединство, изнутри определяющее строй этих книг, отнюдь не является воображаемым или умозрительным, оно есть прежде всего действительное двуединство произведения и конкретной биографии автора, его интеллектуально-творческой жизни, с одной стороны, и его реальной судьбы - с другой.
Обе книги - и "Поэма", и "Noctes" - без каких-либо специальных посвящений обращены к одному и тому же лицу. Их неназванная героиня и вместе с тем их прямой адресат - Елена Чеславовна Скржинская, имя которой в "Поэме" передано, но тут же зашифровано литовским уменьшительным Элените. Метафизическая мысль Л. П. Карсавина имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви - чистой, ясной, прекрасной и вместе с тем мучительной, не осуществившейся, но неизменной до порога старости. В письме к Е. Ч. Скржинской (от 1 января 1948 г.) он пишет: "Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще", и далее по поводу "Поэмы": "Для меня эта маленькая книжонка - самое полное выражение моей метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью". Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли, нужно сказать: абстракции суть сокровенные формулы действительности. Абстрактная мысль Л. П. Карсавина своими корнями всегда живет в лоне конкретной действительности, его идеи есть результат - не то слово, - они есть плод активного религиозно-философского осмысления собственной жизни и человеческой истории.
Есть достаточные основания, чтобы в "Поэме" видеть второе рождение темы, впервые открывшейся в "Noctes", но при том, что "Поэма" является в своем роде антитезой по отношению к "Noctes". В "Noctes" личное взято под психологическим углом, с попыткой выразить восторги и взволнованность, за что сам автор впоследствии дал отрицательную оценку этой книге. В "Поэме" личный аспект передан в форме воспоминаний, не слишком детализованных и отличающихся какой-то, как говорят, акварельной прозрачностью. Философская линия "Noctes" направлена к охвату и систематизации, в "Поэме" мысли высказываются как бы в случайной последовательности, задуманность которой ощущается только по неуклонному нарастанию их внутреннего напряжения, В "Noctes" текст возбужденный, в речи не раз слышен скрытый ритм, в "Поэме" преобладает разговорная речь, автор то и дело впадает в диалог то с самим собой, то с кем-то еще, интонация звучит иронией, обращенной на самого себя. Надо заметить, что ироничность в отношении себя у Л. П. Карсавина появляется всегда, когда он говорит о чем-либо, для него лично безусловно важном.
Жанр этих двух книг не имеет прецедента в мировой литературе. При чтении они воспринимаются как нечто литературно-непривычное и вызывают сопротивление своей необычностью. Авторский почерк Л. П. Карсавина весьма индивидуален. Стремясь выразить себя с наибольшей полнотой, он тут же создает вокруг себя ограду, проход через которую открыт только тому, кто, по меньшей мере, хочет его найти.
Религиозно-философские работы Карсавина, или по крайней мере некоторые из них, нельзя рассматривать под углом представлений о характере академического или даже поэтического труда. Как раз в речевых отклонениях и в интонационных изломах угадываются заградительные барьеры самоконтроля, которыми оберегает себя от обнаружения сознание автора о чрезвычайном характере являющихся его уму откровений. И дело тут не только в индивидуальных особенностях автора, а в объективном двуединстве мысли и познаваемого ею предмета. Мысль о предмете сама как-то принимает в себя свой предмет, иначе не было бы познания. Мысль, имеющая предметом эмпирическое, сама тем самым эмпирична. Мысль об Абсолютном - в себе самой открывает свой абсолютный характер. Об этом, пожалуй, и не скажешь лучше, чем сказано у самого Карсавина в словах о "познавательном причастии".

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

ИЗ НЕИЗДАННОГО

Все прозаические и поэтические произведения Л. П, Карсавина печатаемые ниже были написаны им в концентрационном лагере в Абезе между 1949 и 1952 г.

Л. П. КАРСАВИН

ТЕРЦИНЫ

Ты смертию Своей Себя познал,

Себя и оконечив, Бесконечный.

Так Ты меня из ничего воззвал,

Чтоб жил в Тебе Твоей я смертью вечной.

Исполнилась Твоя Судьба: во мне

Весь Ты воскрес, и жизнию я встречной

Сгораю весь в Божественном огне.

Плирома, совершенство Ты всегда.

Своя возможность я — живет в зерне

Могучий дуб. В незримой кручи льда,

Тепла, движенья, жизни вожделея,

Искрясь на солнце, падает вода...

Бессилен я. Но немощью своею

— Ее один Ты превозмочь не в силах —

Тебя я, всемогущего, сильнее.

Ты можешь все, гниющие в могилах

Тела единым словом воскресить,

И кровь вскипит в их обновленных жилах.

В Себе Ты смог меня усовершить.

Но дорога Тебе моя свобода;

А я боюсь бессмертной смертью жить

Как солнечного нетопырь восхода.

Нелепое мое свершив желанье

Без полной смерти жить себе в угоду,

Своим мое Ты сделал прозябанье

Несбыточных стремлений сонм гнетущий,

Ты — не смерть, но вечное страданье. —

Геенной стал Эден, Твой сад цветущий,

Где феникс пел, бродил единорог,

Где, затаясь в глуби дремотной пущи,

Змий кольца вил, вещая перстным рок...

Но не было еще земного рая.

В себе вместить я Божества не мог.

И я живу, вполне не умирая,

И в умирании не становлюся всем.

Уже ли, мной безжалостно играя,

Блаженен Ты бесстрастным бытием?

И тщетны все мои мольбы и пени?

Иль Ты ослеп, или оглох, иль нем?

Не видит солнце брошенной им тени;

Мы ж видим в тени только солнца свет.

Так, может быть, и наших всех мучений

Нет в Боге? — Их тогда и вовсе нет,

А есть они! Горит моя измена:

Уклончивый на Твой призыв ответ.

Твоя лишь жизнь полна. И в ней премена

Не ворожит небытной пустоты.

Она кипит. А жизнь моя — как пена

У проводимой смертию черты.

Ущербна эта жизнь. И не отрада

Утехи шумной лживой суеты.

Мы все живем в объятьях душных Ада.

В ночи ж ползут, колебля тишину,

К нам щупальцы встревоженного гада.

Лишь воплощает Ад мою вину.

Без адских мук ее и быть не может.

Себя я в них, ее в себе кляну. —

Жжет огнь меня и червь голодный гложет

Любовь ли эту муку уничтожит?

* * *

Одно — Любовь и вечной Смерти мука.

Любя, Ты сжался в точку. А она,

Как говорит и точная наука —

Идея, мысль, небытию равна.

Разверзлась бездна тьмы, которой тоже

Быть не могло, пока Любви волна

Не излилась в без-óбразное ложе,

Пока собой не озарил

Зиждительный, всецелый свет Твой, Боже.

Безмерно мир, меня Ты возлюбил

Еще не сущего — Любовь всесильна.

Но ведь Тебе, свободному, не мил

Ленивым раб, с улыбкою умильной,

С душом предателя, лукавый льстец,

Довольный милостью Твоей обильной.

Свободного Ты звал и ждал, Творец,

И равного Тебе во всем. Свободный —

Так мыслил Ты, Божественный Хитрец, —

Возникнуть может только в тьме бесплодной,

Чтобы в ответ на творческий Твой клик

Тобою (стать как Сын Единородный.

Из бездны звал меня Ты. Я возник

И ринулся к Тебе. Так был прекрасен

Страданием Любви Твой светлый лик;

И взор Твой так торжественен и ясен.

Но ужас смертный влек меня назад

И — Твой призыв звучал во мне напрасен.

В Твоих страданий чаше капля — Ад.

Страдаешь мукой Ты всего живого.

Огнем сжигаем, на дыбе разъят,

В слезах ребенка Ты, в агонии больного.

Навек распятое я видел тело

Отцом Своим оставленного Бога.

Тобою быть? — Душа оцепенела

Пред мукой смертной. Все ж она упорно

К Тебе стремилась... мыслию несмелой.

Едва сиял ей свет Твой животворный.

Она сжималась в тьме своей исходной

Почти недвижна, косности покорна,

Землею став безвидной и холодной.

Как очи Божьи, звезды молча звали

Ее к себе из бездны той безродной.

И, чародейственной полна печали,

Влекла луна. И солнце озаряло

Твоих путей возвышенные дали.

И всё она Твой образ вспоминала

И первый свой порыв, томясь тягучей

Тоскою без конца и без начала.

Медлительно ползли по небу тучи,

Весь окоём зловеще застилая.

Раскаянье пронзало болью жгучей;

И, волосы седые развевая,

Те тучи горько плакали. Под ними

Не воронов испуганные стаи,

Носились бесы, крыльями своими

Шумя, как ветер, хохоча злорадно,

Когда, блеснув, Твое скрывалось Имя.

Но глуму их душа внимала жадно,

В сомненьи утвердив свое безволье. —

Светил ли день творения отрадный

Над скудной, жалкою земной юдолью?

И образ Твой, на миг лишь осиянный.

Не создан ли невыносимой болью?

Покой не тьма ли вечная желанный?

Унынием рожденная Нирвана

Небытия ль покой иль Несказанный?

Не так же ли горé сквозь мглу тумана

Мир ангелов мне зрится наднебесный

И слышится ликующих осанна?

Ведь горний мир, бескровный, бестелесный,

Не плод ли он того ж самообмана,

Что Будды, сына Майи, Хинаяна?

В сомнении коснею у порога

Небытия (— начала и конца). —

Нет без меня познанья, нет и Бога:

Без Твари быть не может и Творца,

Как быть не может твари совершенной

Без Твоего тернового венца.

Но нет меня без этой жизни бренной,

Без адских мук, без неба и земли,

Без разделенной злобою вселенной,

Без мерзких гадов и ничтожной тли.

Твоя Любовь меня усовершила

В себе. Но разве мы с Тобой могли

Забыть, не бывши сделать то, что было?

Свободно я приять не восхотел

Всего, что мне Любовь Твоя сулила. —

Низринул Ты взнесенный мной предел:

Обоживши меня, мою геену

Моим же бытием преодолел.

И, тлену рабствуя, противлюсь тлену,

И нехотя хочу Тобою стать,

Изменчивый, кляну свою измену.

В Тебе мой грех — одно страданье: ждать.

Не захочу ли я, Твое творенье,

Всего себя в других Тебе отдать.

Восполнил Ты и тварного хотенья

Неполноту. — Ты любишь и могуч.

Мое раскаянье — Богоявленье;

Вина моя — Любви победный луч.

Так, высохшее поле оживляя,

Из просиянных солнцем черных туч

Дождь падает, как радуга блистая.

Минувший я (уже не „я", но „он")

Бессмертьем умиранья изживаю

Личину тьмы — незыблемый закон,

Чтобы от этой жизни и позора

Тобою был чрез Смерть я воскрешен.

Умолкла Божья дщерь святая Тора.

Еще она торжественно царит

В холодном свете звездного убора

Над миром вожделений и обид.

Покорны ей без-умная Природа

И весь людей звереобразных вид.

Но нас над ними вознесла Свобода.

Явил ее позднее Божий Сын,

Чем началось движенье небосвода.

Но Он с Отцом Своим и Бог один,

И в вечности, объемлющей все время,

Всевременен Их творческий почин.

А с Ними мы, Богорожденных племя,

Себя, как мир, сознательно творим,

Закона ветхого свергая бремя.

Себя творю я. И каким иным

Путем свободный мог быть сотворен я

И вместе с Богом стать Христом одним?

Через вину и Смерть Тобой рожденный,

Я в светлый мир Твой претворяю тьму;

И никому в созданий бездне сонной

Не подчинен Тобой и ничему.

Несокрушима ль власть законов мира,

Иль данность, непонятная уму,

Власть им себе творимого кумира?

Закон — Твоих созданий стройный лад,

В них только и живой. Так струны лиры

Единою мелодией звучат.

Но немощию тварного познанья

Закон в недвижный знак закона сжат.

Не точка ли начало мирозданья? —

Тот знак невидный, точка, — Дао, путь

Не бытие, а бытия исканье.

Не в горнем царстве духов мира суть,

Но в нас она, во всех явленьях Сына,

Препобеждающих Нирваной Смерти жуть.

Творенья Человек всего причина.

В нем всею тварью стало Божество.

Он тварного распределяет чина

По времени и месту вещество.

В нем на земле как личность осознало

Себя на миг единый естество.

Но в миге том с концом сошлось начало.

Незрим, неведом перстный нам Адам,

И нет его. Лишь тусклое зерцало

Преданий лик не бывший кажет нам.

Небесного Адама жизни жаждой

Томимся мы в познаньи мысли каждой.

Твое познание и мысль и воля

И дело их — весь мир Тобой творимый.

Иная тварного познанья доля. —

Твой светлый мир к себе необоримо

Влечет, во всем таясь, всегда желанный,

Как сыну блудному приют родимый.

В тоске к нему стремлюся неустанно,

Но... только мыслью, немощной мечтою.

И он горе предносится, туманный,

Покоящий нездешней красотою.

Но в мире горнем не находят взоры

Ни жертвы крестной, ни любви. Он тою

Блажен мнимой жизнью без раздора,

Без перемен, без личного сознанья,

Который ангелов бесплотных хоры

Отображают наши упованья...

Нет! На земле Бог жив во всякой твари,

Через земное жив вполне страданье.

Вины сознанье —Божий свет; и в каре

Бог сострадает с нами. В этой жизни —

Чудесном, вечно новом Божьем даре —

Не о гадательной души отчизне

Мы думаем, но душу нашу злую

Мы отвергаем с горькой укоризной,

Не тело, не Природу, всякую живую

В своем неистощимом обновленьи.

И мыслью в ней, во всем, что есть, живу я,

Причаствую из ничего творенью,

Но — только мыслию, в ночи бессветной

Безволье превращающей в сомненье

* * *

Чрез совершенную едины Смерть

Движенье и покой, земля и твердь.

* * *

С Тобой в Тебе из точки неприметной,

Небытной точки, в мрак небытия

Стихиею могучей, беззаветно,

Ликуя и лучась, извергся я.

Я в Боге, как вселенная, возник,

И Божия, и столько же моя.

То был рождения в твореньи миг,

Собравшая себя в том миге вечность,

Где Бог меня и Бога я постиг

Как Жизнь-чрез-Смерть, покоя быстротечность

Подвигнувшись, предстала постижима

Конечностию наша бесконечность.

Стремительным полетом серафима

Неслись мои лучи, пронзая мрак.

И каждый претворял меня в палимый

Любовью новый творчества очаг.

Как Феникс я из пепла воскресал.

И были твердь, земля и всякий злак

И всякий зверь; и агнца я терзал;

И кровь моя сочилася из раны

(В луче моем алея, как коралл)

Птенцов питающего пеликана.

Все было мною, тварями я всеми

В круговороте этой жизни пьяной.

И было сразу дерево и семя.

Ведь во мгновеньи было все любом

Мгновенья все рождающее время.

Пространство, мир деля своим мечом,

Круговоротом тем увлечено,

Слилося в средоточии одном

И было всюду и нигде оно.

Несовершенному, в одном прошедшем

Познать мое ж мне творчество дано

В свою всевременность меня возведшим.

Как прошлое, как мертвость постигаю

И то, что будет, я воззреньем вещим.

Мудрейшему из мудрецов Китая

Приснилось раз, что он как мотылёк

Пьёт сладкий сок цветов, в саду порхая.

Проснувшися, мудрец решить не мог:

Ему ли снился быстролетный сон

Иль мотылька уснувшего умок

Воображает, будто он,

Мохнатый мотылек, живет как славный

Философ и китайцами почтен.

Мгновенье времени всему соравно.

В мгновенья настоящего бегущем

Чрез множество свое единство явно.

Тот миг живет прошедшим и грядущим

В единстве их (не в точке отвлеченной,

Не в мертвом знаке, карою лишь сущем)

В глуби его, от взгляда утаенной

Застлавшею ее всего борьбою,

Мир совершенен, с Богом срастворенный,

Свободу сочетающий с Судьбою.

Я как тот мир стихиен, но свободен:

Границ нигде не вижу пред собою;

Мой беспределен путь, как путь Господень.

Я раскрываюся в себе самом,

Я всякому творению исподень

И весь живу и умираю в нем.

Оно же все всегда везде во мне.

Так все и я, а мною все во всем.

Яснеет это в своенравном сне,

Предметов всех смывающем границы,

Рекой текущей от волны к волне.

Во сне я сам, и я, и зверь, и птица,

И ветер, и волна... Нужны ль примеры

Того, как миру всеединство снится,

Крылами застилаемо Химеры?

Оно, делясь, себя и единит.

Во множестве порядок свой и мера,

Обманчивый являющие вид

Законов-знаков, мысленных обид.

* * *

В тебе, с Тобой единый, без помех,

Единства нашего не отделяя

От множества, закон в его я всех

Явленьях как себя осуществляю.

Но, от Тебя, Единый, и далек,

Всем миром стал, разъединив себя я.

В его я всякой части одинок,

Не узнаю себя в частях иных,

В иных существах. Непонятный рок

Порабощающий встречаю в них,

Непостижимую закона данность,

В которой шум движения утих,

Как всеединой воли несказанность.

Подъемлет волны всех моих желаний

Покоя нерушимого желанность.

Сжимаюся в мучительном исканьи

Блаженной неизменности своей,

Ни смерти недоступной, ни страданью.

Но нет ее! И — словно мир теней

Плывет, скользит существ иных черёд.

В жилище смерти милую Орфей

Бродя, стеная ищет и зовет.

На миг один, как гаснущее пламя,

Тень ожила пред ним, замедлив лёт,

И — ловит мрак он хладными руками.

Там ищем „душу" мы, гонясь за тенью

Которой нет, ни в нас нет, ни над нами.

Живем движеньем, но предел движенью

Поставить тщимся и — себя сжимаем

В небытной точке вместо расширенья.

Мы тешимся „жилищем духов“, раем,

Не видя солнца ясного восхода.

Но где тот рай, когда себя теряем?

Неся свои бушующие воды,

Всех поглощает жизни нас поток.

Но гибель та — рождение Свободы:

Свободой в ней становится наш рок.

Превозмогаю смертью я своей,

Как Ты, живой всецелой Смертью Бог,

Себя и мир, и — тысячи огней

Из мрака, из небытной точки той

Стремятся сновидения быстрей.

Как светлый мир я воскресаю Твой

Не только прежний я, жилец острожный,

Не тень моя, не призрак неживой.

Не только этот мир мой, непреложный

В своей закономерности унылой,

В своих стремленьях хищный и ничтожный

Я восстаю из тьмы Твоею силой

Не рабствуя мечтать — всецело жить

И все, что будет, может быть и было

До полноты Твоей осуществить.

Страдаю я неполноты виною.

(Иначе не могло бы мира быть

Ущербного). Одето пеленою

Неведенья мое же совершенство.

Но я живу и жизнию иною,

Сгорающей в огне Богоприемства,

Как свет Твой, вечной мука быть должна

В неизреченной радости блаженства.

Да будет мысль Твоя воплощена

В едином мире смертию моею.

Вдали мне полнота Твоя видна,

Тот мир, обетованный Моисею.

Лишь смертной жертвой тварь Тебе сродна:

Лишь в ней она Тобою рождена.

* * *

Свирепствует убийственный Раздор.

Но, жизнь губя, Смерть жизнь иную сеет

И свой чертит таинственный узор,

Да будет все во всем, чтоб в Сыне

Явил Отца творений стройный хор.

Но только „будет" мир таким. А „ныне" —

Особностью своей храня себя,

Тварь хочет каждая в своей личине

Всем миром быть, иную тварь губя,

Стремясь ее особность одолеть.

Несовершенный, часть Твою любя.

Могу ли совершенно умереть?

* * *

Влечет, грозя, Судьба. То песня Шивы,

Бессловная магическая речь,

И пляс его, и рук его извивы,

Подобные движеньям жутким змей.

Все гибнет, все иною смертью живо

Кружась кольцом мерцающих огней.

Дурная бесконечность умиранья,

Взаимоистребленье тварей в ней,

Ни жизнь — ни смерть, но вечное страданье

(Земная смерть, мучительный надрыв,

Не обрывает нити прозябанья).

Таков мой рок. В ответ на Твой призыв

Его своей я волею свободной

Уже признал, с Твоею волей слив.

Терзает агнца лев голодный,

Но агнцем смерти пройдена черта,

Всецелой Смерти, жертвы сверхприродной:

Дабы иная тварь была сыта,

Себя он отдал ей без сожаленья.

Так жизнь Тебе твореньем отняти,

Так мир Твоим оправдан воплощеньем;

Так всем становится, хоть не вполне

Несовершенно всякое творенье.

Томишься вечно Ты Себя вовне,

Нисшел во Ад и умереть не в силе,

Пока Твоей Плиромы свет во мне

Не воссиял, творя, пока в могиле

Гебя воскресшего я не воззвал

И смертию всецелой не познал.

Страница сгенерирована за 0.32 секунд!

Религиозный философ и историк-медиевист. Стремился к созданию целостной системы

христианского миросозерцания на основе раннехристианских учений Оригена и других

отцов церкви II-VIII веков, представителей патристики Основные произведения

"Культура средних веков" (1914), "Восток, Запад и русская идея", "Философия истории" (1923), "О началах" (1925), "О личности" (1929)

Лев Платонович Карсавин родился в Санкт-Петербурге Его отец, Платон

Константинович, был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником Мариуса

Петипа Воспитание и образование сына стало предметом особых забот матери

Карсавина - Анны Иосифовны, урожденной Хомяковой, дочери двоюродного брата

знаменитого философа, основателя славянофильства А С Хомякова Сестра философа -

прославленная балерина Тамара Карсавина

Мать Льва Платоновича надеялась увидеть в нем наследника и продолжателя духовных

традиций семьи Надежды матери оправдались Блестяще окончив гимназию, Карсавин

поступает на историко-фи-лоло ический факультет Петербургского университета В

1901-1906 годах он учится в группе профессора И М Гревса, изучает историю,

становится медиевистом Область его интересов - религиозные движения в Италии и

во Франции в эпоху позднего средневековья Еще будучи студентом, в 1904 году

Карсавин женился

После окончания университета он преподает в гимназиях (гимназии Императорского

человеколюбивого общества и частной женской гимназии Прокофьевой), печатает

статьи по истории конца Римской империи

В 1910-1912 годах Карсавин работает в различных архивах и библиотеках Франции и

Италии, а вскоре выходит его первая книга - магистерская диссертация "Очерки

религиозной жизни в Италии XII - XIII веков" (1912), которую он защищает в мае

1913 года Месяц спустя его назначают экстраординарным профессором Петербургского

университета В это же время Карсавин - преподает на Высших (Бестужевских)

женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневрологическом институте, в

гимназии Императорского человеколюбивого общества, является казначеем

Исторического общества

при Петербургском университете Он пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь

(всего 39 статей), печатается в журналах ("Вестник Европы", "Церковный вестник",

В 1915 году Лев Платонович получил должность ординарного профессора Историко-

филологического института Он живет со своей семьей в университетской квартире на

втором этаже того здания на Неве, где ныне расположен восточный факультет Его

научная деятельность сделала его (но - не надолго1) очень обеспеченным человеком

В марте 1916 года он защищает докторскую диссертацию - "Основы средневековой

религиозности в XII-XIII веках, преимущественно в Италии" (1915) Последняя

работа, как и "Культура средних веков" (1918), представляет собой не просто

исследование с некоторыми культурно-историческими обобщениями Карсавин реализует

качественно новый подход Реконструируя историко-культурную реальность

средневековья, он пытается структурно воссоздать картину мира, мышление и

психику средневекового человека, дает возможность непосредственно почувствовать

взаимосвязь материального уклада жизни и духовных структур в культуре средних

веков По существу эти работы Карсавина стали источниками идей для современной

культурологии В них сказывается также неодолимое влечение молодого Карсавина к

философским темам, магическое притяжение к метафизическим вопросам "В своей

книге "История русской философии" протоиерей В Зеньковский отмечает, что, будучи

историком религиозной жизни Западной Европы, Карсавин не только не увлекся этой

богатой историей, но, наоборот, подобно славянофилам, сильнее оттолкнулся от

Запада Единственно, кто привлек Карсавина, это Джордано Бруно и Николай

Кузанский Но вне этого, как подчеркивает Зеньковский, "Карсавин в своих

суждениях о Западе был пристрастен и суров"

Кроме степени доктора истории Карсавин получил, как мирянин - что представляло

большую редкость, - и степень доктора богословия в Петербургской духовной

академии А в апреле 1918 года его избрали экстраординарным профессором

Петроградского университета

1918-1923 годы были исключительно плодотворны В домашнем кабинете Карсавина

зимой 1919-1920 года собирались участники его семинара, поскольку

университетские помещения не отапливались Он участвовал в заседаниях философских

обществ, читал доклады и лекции, сотрудничал в редакции издательства "Наука и

школа", в сборниках "Феникс" и "Стрелец" В этот период им написаны статьи

"Гяубины сатанинские", "София земная и гор няя", "Достоевский и католичество"

Карсавин был человеком стихии огня Его непокорная натура уже готовила ему

непростую судьбу

Революция, разрушившая внешние формы жизни, еще острее и сильнее заставила

Карсавина осознать в себе то, чем он жил и что по-прежнему жило в нем Он начал

проповедовать в петро!радских храмах Карсавин понимал, что это вызов и что

последует ответ, но его влекла Истина

"Все сущее, живое, разумное и умное предстает нам как теофания или Богоявление

все, - даже самое мерзкое и ничтожное, ибо мерзко и ничтожно оно только для

нашего неведения или недоведения, сотворено же "добре зело"

"Попробуем мысленно отделиться от Бога или отъять от себя Божество - Мы сразу

перестаем мыслить, жить и быть, рассыпаемся во прах, истаиваем в совершенное

"Весь мир движется, взыскуя Совершенство" Это - слова из духовной беседы его

книги "Saligia Или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире,

человеке, зле и семи смертных грехах" (1919)

По словам Зеньковского, Карсавину близка судьба человека в его постоянной

зависимости и связи с тем, что "над" ним (Бог, Вечность, "Все"), и тем, что

"под" ним (природа, временность, уносящая все в "ничто")

Кажется, что революция отрицает прошлое, образуя историческую пусты ню, однако

Карсавин постигает и положительно оценивает пафос революции В это время он

издает "Введение в историю" (1920), "Метафизику любви" (1918) В советской

печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного

философа Но Карсавин верен себе

В 1922 году появляется первое систематическое изложение метафизики всеединства в

его книге "Noctes Petropohtanae" ("Петрополитанские ночи") Эта книга, как и

"Поэма о смерти", написанная Карсавиным позднее, в 1932 году, занимает особое

место в его творчестве Обе они - и "Поэма", и "Noctes " - без посвящений

обращены к одному и тому же лицу Имя скрытого адресата - Елена Чеславовна

Скржинская Ее имя в "Поэме о смерти" передано уменьшительным литовским Элените В

связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще", и далее по поводу

"Поэмы" "Для меня эта маленькая книжонка - самое полное выражение моей

метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью"

Ученик Карсавина А Ванеев писал, что "метафизическая мысль Льва Пла-тоновича

имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви - чистой, ясной,

прекрасной и вместе с тем - мучительной, не осуществившейся, но неизменной до

порога старости Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли,

нужно сказать абстракции суть сокровен ные формулы действительности"

Для Карсавина, как и для славянофилов И Киреевского и А Хомякова, любовь -

подлинная тайна бытия Любовь и есть само познание "Никто не может любить то,

чего не знает", и "всякий, кто знает Бога, уже любш Его, и не может любить тот,

кто не знает" Из "метафизики любви" восходит Карсавин к раскрытию тайны

Всеединства В Зеньковский отмечает, что через вхождение в "смысл любви

открывается прежде всего единство человечества, а затем об этом единстве

повествуется, что человечество извечно существует в творческом бытии Божества

Так мы узнаем, что в плотском слиянии создается тело во Христа и в Церковь,

повторяется воплощение Логоса в Невесте"

"Дарует мне жизнь Любовь, а с жизнью и знание, знание живое, достоверное

единством своим И раскрывается во мне великая тайна Всеединства, в котором все

нераздельно едино, а в то же время отлична от всех и бесконечно ценна и моя, и

твоя, и всякая личность, неповторимая и всеми повторяемая Любовь умудряет

нездешнею мудростью, связуя в единстве своем"

В том же 1922 году Карсавин публикует две статьи - "О свободе" и "О добре и

зле", а также работу "Восток, Запад и русская идея"

В опыте русской революции снова вставал вопрос об историческом своеобразии пути

России, о национальном призвании русского народа В центре внимания Карсавина

оказалась тема историософская Нет спору, пишет Карсавин в книге "Восток, Запад и

русская идея", препирательства о мировом призвании русского народа, о его

вселенском значении, смирении и исконном христианском чувстве весьма интересны и

"соблазнительны" "Но почему я должен верить поэтической интуиции Ал Блока в его

"Двенадцати" а не Н А Бердяеву или Вячеславу Иванову9 Почему должен предпочесть

западни чество славянофильству9 Поэты и публицисты - народ безответственный,

мотивов своей интуиции изъяснять не склонный В том-то и беда, что все общие

высказывания о русской идее, судьбах культуры и т д не только привлекательны, а

и неизбежны, являясь самим существом жизненного идеала, и что они в истории

лишены обоснованности" На основе сформулированных принципов исторического

анализа Карсавин определяет специфическое задание русской культуры, русскую идею

Он показывает, что задача православной или русской культуры и универсальна, и

индивидуально-национальна Она должна раскрыть, актуализировать хранимые с VIII

века потенции, но раскрыть их путем приятия в себя созданного культурою жадной

(и в этом смысл "европеизации") и восполнения приемлемого своим "Восполнение" и

есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского

Отмечая народный и творческий характер революции и споря с пессимистами,

Карсавин говорил "Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее9 Я-то, в

противность компетентному мнению русского писателя А М Пешкова, полагаю, что да

и что надо его созидать" Созидание это он видел в сотворчестве с Богом

Выпады Карсавина против советской власти не понравились чекистам "Предвижу

скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати", - говорит философ в

одном из писем летом 1922 года

Вскоре Карсавина арестовали Прочитав постановление о предъявлении обвинения в

контрреволюции, Карсавин написал на обороте "Настоящее обвинение считаю

основанным на недоразумении и противоречащим всей моей общественной

деятельности"

В тот же день Карсавин узнал и о решении его участи - изгнании из страны "

Эмиграция Будущее России не в эмиграции Часть эмиграции, по моему убеждению,

вернется и сольется с Россией (как сменовеховцы), часть рассеется на Западе и

станет западной, часть некоторое время будет продолжать все более слабеющую

борьбу с Советской Россией"

с изгнанниками на борту Для большинства из высланных насильственная эмиграция

стала страшным ударом Утешались лишь тем, что Советская власть протянет недолго

и тогда можно будет вернуться домой

Карсавин пытался прикрыть горькие чувства самоиронией записал в альбом одной

дамы, что изгнание - это Божья кара ему за нарушение седьмой заповеди ("не

прелюбодействуй"), которую ГПУ "по неопытности" смешало со статьей 57-й

Уголовного кодекса

Вначале он обосновался в Берлине в Штеглице Здесь в издательстве "Обелиск" у

него выходят книги написанная еще в России "Философия истории"

(1923), философская биография "Джордано Бруно" (1923), "Диалоги" (1923) В новом

изложении появляется метафизика всеединства - "О началах", "Опыт христианской

метафизики" (1925) В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922

году по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской

Академии, выступает с лекциями на тему "Средневековье", публикует статью "Путь

православия" (1923)

В 1926 году Карсавин переезжает в Париж Как он сам говорит об этом времени - в

общение с иностранными учеными кругами не вступал В этот период он издает книгу

"Святые отцы и учители Церкви" (Раскрытие православия в их творениях) (1926),

предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, "Церковь, личность и

государство" (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках,

принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в

газете "Евразия" (выходила по субботам в Париже в 1928-1929 годах) Евразийское

движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой,

послереволюционной России, а с другой - "осознанием глубокого кризиса

современной европейской культуры Евразийство призывало все народы мира

освободиться от влияния романо-германской культуры Они призывают к созданию

"православной культуры", к возрождению "православного быта", ставят задачу

одухотворения ожившей верой и религиозным сознанием глубин народного бытия

Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы,

и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую

политическую идеологию Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала

Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к

евразийству, в 1925-1926 годы становится одним из идеологов движения

Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая

сила мысли Известно, что из русских философов Карсавин ценил А Хомякова, Ф

Достоевского и С Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем

не на патристику вообще, а на сочинения ев Григория Нисского и ев Максима

Исповедника

Карсавину, как представляется, всегда казались ограниченными ценности

политизированной жизни и мысли Политизированность евразийского движения

неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 года Карсавин фактически

порывает с ним

Соборность - центральная проблема главного труда Карсавина "О личности" (1929)

Личность всегда соборна Человек - образ и подобие Святой Троицы В индивидуальной

личности заключено определенное триединство Личность предстает как самоединство,

саморазъединение и самовоссоединение Тварный образ Божьего Триединства - семья

Мать соответствует определенному первоединству ("Отцу" в Божьем Триединстве),

отец соответствует разъединяющему ("Сыну" Пресвятой Троицы), дитя их

воссоединяет Трии-постасное остается одной личностью, как Триипостасный Бог -

Итак, подлинная личность соборна. Карсавин называет ее также симфонической

личностью (симфония и соборность для него - тождественные понятия) Сюда входит и

самая малая социальная группа, и все человечество

Коль скоро индивид не подлинная личность, смерти нет, есть умирание

"Эмпирическая смерть не перерыв личного существования, а только глубокий его

надрыв, несовершенный предел, поставленный внутри дурной бесконечности умирания"

Это твердое убеждение Карсавина "Трагедия несовершенной личности заключается как

раз в ее бессмертии Ибо это бессмертие хуже в нем нет смерти совершенной, а

потому нет совершенной жизни, но - одно только умирание"

Карсавин написал специальный трактат о смерти, где изобразил ужасы "полураспада"

покойника Это диалог с самим собой, аргументы "за" и "против" умирания тела

"52 "Ты не можешь представить себе, что умрешь Никто не может себе этого

представить Тем не менее все умирают"

Я вовсе не утверждаю, что не умру тою смертию, которую умирают все люди Такую

смерть я легко могу вообразить Не могу лишь представить себе, чтобы при этом не

было меня Конечно, и я умру, как все Но это еще не полная, не окончательная

53 "Значит, останется душа"

Нет, не душа, а замирающая и беспредельно мучительная жизнь моего тела,

сначала неодолимо недвижного, а потом неудержимо разлагающегося Холодным трупом

лежу я в тесном гробу Сизый дым ладана Но ладан не заглушает сладковатой вони

разлагающегося трупа Мозг уже превратился в скользкую жидковатую массу, в

гнойник, и в сознании моем вихрем проносятся какие-то ужасные, нелепые образы

В мозгу уверенно шевелятся и с наслаждением его сосут толстые, мне почему-то

кажется, красные черви Разгорается огонь тления, не могу его остановить, не могу

пошевельнуться, но

все чувствую

54 "Можно сократить время твоих адских мучений - сжечь твое тело"

А есть ли в аду такое время9 Если же нет, - лучше ли вечный огонь9 Посмотри в

окошечко крематория от страшного жара сразу вздымается труп и, корчась,

превращается в прах Хорошо ли придумал человеческий разум9

55 "Можно сделать из тебя мумию"

Легче ли мне, если, по земному счислению, мое тело будет гнить не пять, а

тысячу лет9 Вечности моей этим не сократишь И чем мерзкая крыса, которая шлепая

хвостом по моим губам, будет грызть кончик моего мумифицированного носа, лучше

могильного червя9 Быть мощами - особенная мука Кто знает, легче ли она, чем

тление в земле или вечный огонь9

56 "Кончается жизнь тела на земле Кончатся и посмертные муки"

В том-то и дело, что ничего не кончается

60 Вот почему и страшно умереть Смерть не конец жизни, а начало бесконечной

адской муки В смерти все умершее оживает, но как бы только для того, чтобы не

исчезло мое сознание, чтобы всецело и подлинно переживал я вечное мое умирание в

бесконечном умирании мира Разверзается пучина адская, и в ней, как маленькая

капля в океане, растворяется бедная моя

земная жизнь"

За границей Красавин пройдет типичный для русского эмигранта тяжкий путь -

неустроенности, одиночества, безденежья Однажды пробовал даже наняться статистом

на киностудию - способности были наследственные как-

никак сын актера, родной брат знаменитой балерины Тамары Карсавиной, - и

режиссер, посмотрев на него, сразу же предложил роль... профессора философии,

единственную роль, которую он мог играть в жизни.

Но несмотря на все лишения он непрерывно работает, одну за другой пишет книги, в

которых развивает свои взгляды, сводит их в стройную систему. Карсавин

внимательно следит за событиями на родине. Он не может смириться с изгнанием:

"История России совершается там, а не здесь..."

По свидетельству П. П. Сувчинского (мужа средней дочери Карсавина - Марианны

Львовны), в 1927 году Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению

всей семьи, этого приглашения не принял. Он был призван в Каунасский университет

на кафедру всеобщей истории. Семья осталась в Париже. Здесь он издает три

философских сочинения: "Пери архон" (Идеи христианской метафизики) (1928), "О

личности" (1929) и "Поэма о смерти" (1932). Быстро выучив литовский, Карсавин

читает лекции на этом языке, целиком отдается занятиям историческими вопросами.

Уже в 1929 году выходят его работы, написанные по-литовски. С 1931 года Карсавин

начинает издавать шеститомное сочинение "История европейской культуры" на

национальном языке.

В 1940 году вместе с университетом Карсавин переселяется в Вильнюс, а после

включения Литвы в Советский Союз его отстраняют от преподавания. Он временно

занимает место директора Вильнюсского художественного музея. Еще раньше Карсавин

привез свою семью из Франции в Литву и поселился в Вильнюсе всем домом. Его даже

прозвали "литовским Платоном". В эти годы Карсавин поставил себе задачу написать

всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики, однако этот замысел

остался до конца не осуществленным.

Карсавина арестовали в июле 1949 года и приговорили к десяти годам лишения

свободы. За то, что "являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской

организации "Евразия", ставившей своей целью свержение Советской власти".

Евразийство, как его понимал Карсавин, ставило перед собой задачу перебросить

мост от эмиграции на родину, найти общий язык с коммунистами. Перед советской

властью Карсавин никакой вины не чувствовал, именно поэтому он оставался в

Литве, занятой советскими войсками в 1940 и в 1944 годах.

Карсавин был этапирован в Абезь. Абезь - это железнодорожная станция и поселок

неподалеку от Северного полярного круга в автономной республике Коми. Там

находился лагерь для заключенных, предназначенный для тех, кто по возрасту или

по состоянию здоровья был непригоден для работы в каменноугольных шахтах Инты.

В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи

вспоминаются его слова: "Тогда мысль и развивается, тогда и становится

свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют" (1929). Здесь в 1951 -1952

годах он пишет целый ряд религиозно-философских сочинений, включая "Венок

сонетов" и "Терцины", в которых находит поэтическое выражение его метафизика, а

также несколько статей: "О Молитве Господней", "О бессмертии души", "Апогей

человечества", "Об искусстве", "По поводу рефлексологии" и еще на литовском

языке: "Дух и тело" и "О совершенстве"

Карсавин говорил, что только в непосредственном общении с Богом человек из раба

становится свободным. Прошла молва о лагерном мудреце, многие незнакомые ему

люди приходили для беседы. Именно заключенные спасли его рукописи и рассказали о

больнице.

Среди собеседников Карсавина были очень интеллигентные люди: искусствовед Пунин,

инженер Ванеев, считавший себя учеником Карсавина, литовский врач Шимкунас. По

просьбе последнего Ванеев сделал скорбную эпитафию скончавшемуся мудрецу. "Лев

Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 г. родился в

Петербурге. В 1952 г., находясь в заключении в режимном лагере, умер от

милиарного туберкулеза. Л.П. Карсавин говорил и писал о Тройственно-едином Боге,

который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы через Христа познали

в Творце рождающего нас Отца. И в том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами

и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына

Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и

бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы

уже имеем часть в победе над смертью чрез смерть. Прощайте, дорогой учитель.

Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде

"быть там, где скорбь преображена в вечную радость". Шимкунас одобрил текст,

свернул лист в трубку и вложил в флакон

с плотной крышкой.

Лев Платонович Карсавин был похоронен в приполярной тундре, среди множества

безымянных холмиков. На груди его лежали два креста: один, свинцовый, -

православной веры, данной с рождения, и другой - черный, с миниатюрным

распятием, его подарил перед смертью католический священник. Это был символ:

Восток и Запад в Карсавине соединились в единой вере. Исполнилось заветное

желание Христа на Тайной вечере: "Да будет все едино"

Любимое выражение Карсавина - "спирали мысли". Они, эти виртуозные "спирали",

уводили его от сухой схоластики. Удивляя своими парадоксами, он писал помимо

научных трудов и философских трактатов и лирические книги-медитации о любви и

смерти, и стихи, мучился всеми проблемами современности. Особенно волновала его

12.07.1952. – Умер в советском лагере историк и философ Лев Платонович Карсавин

(1.12.1882–12.07.1952) – историк христианского Средневековья и затем философ. Родился в Петербурге в семье танцовщика Мариинского театра Платона Константиновича Карсавина и его жены Анны Иосифовны, урождённой Хомяковой, дочери двоюродного брата славянофила А.С. Хомякова. Сестра Льва Платоновича Тамара, следуя профессии отца, стала известной балериной (прима-балерина Мариинского театра, с 1918 г. – в зарубежной группе С.П. Дягилева; скончалась в 1978 г. в Лондоне). Лев же обратил свои интересы к религии и истории в традиции славянофильского предка матери.

В 1901 г. Лев Карсавин окончил с золотой медалью классическую гимназию и поступил на историко-филологический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1906 г. также с золотой медалью. Под влиянием своего учителя И.М. Гревса увлекся религиозной историей западного средневековья, в том числе критикой еретических сект катаров и др. Один из учеников Гревса вспоминал позднее: «Блестящий Л.П. Карсавин в те годы... он любил ниспровергать принятое либеральной наукой... Его религиозность носила оппозиционный духу позитивизма характер и имела яркую эстетическую окраску». Во время учебы в университете Карсавин «являлся к исполнению воинской повинности при призыве 1904 г. и зачислен был в ратники ополчения II-го разряда». На последнем курсе женился на дочери Пермского мещанина Лидии Николаевне Кузнецовой. У них родились дочери Ирина, Марианна и Сусанна.

В С 1909 г. Карсавин преподавал в Историко-филологическом институте, на Высших женских (Бестужевских) курсах и в других учебных заведениях; приват-доцент Петербургского университета (с 1912 г.). 1910-1912 гг. был командирован за границу для работы в библиотеках и архивах Франции и Италии. Защитил магистерскую диссертацию "Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII вв.". В то же время Карсавин написал 49 статей для словаря Брокгауза и Ефрона, где Гревс заведовал отделом истории. В 1914 г. приступил к работе в Историко-филологическом институте в должности ординарного профессора всеобщей истории и инспектора. Высочайшим указом от 1 января 1915 г. он был награжден орденом Святой Анны 3-й степени «за отлично-усердную службу и особые труды». В том же году он опубликовал книгу "Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии", защитив ее на следующий год как докторскую диссертацию. В 1916 г. получил также степень доктора богословия в Петербургской духовной академии.

«... Для него "вера – основа знания, наличная в каждом акте его, наличная и в признании чего-либо истинным". "Когда наука (философия) пытается обойтись без веры и найти свои основания, ... она обнаруживает в глубине своей религиозную веру", ибо "основа нашего бытия, нашей жизнедеятельности и нашего знания дана в вере как всецелом причастии к Истине; только верою можно окончательно обосновать знание".

Этим определяется у Карсавина и отношение науки и философии к богословию. "Хочет или не хочет того наука, но она, особенно же на вершине своей в качестве философии, исходит из некоторых основоначал, которые, притязая на абсолютную значимость, являются высказываниями об Абсолютном", т. е. становятся на путь веры (как всецелого причастия к Истине). Без обоснования в вере философия обрекает себя на то, чтобы быть "знанием гипотетическим"; поэтому, "желая оставаться философским (научным), философское знание обязано сказать: философия должна быть служанкой богословия". "Служанкой, – поясняет тут же Карсавин, – но не рабой ". "Богословие, – пишет дальше Карсавин, – стихия свободного познавательного искания; исходя из него, философия не может стать несвободной"...».

К таковому свободному познавательному исканию Зеньковский относит заимствованную Карсавиным у спорную «мифологию всеединства», которое «обнимает и мiр, и все, что вне его, над ним (Абсолют)». Продолжаем цитировать о. В. Зеньковского:

«Концепция всеединства, завладев мыслью Карсавина, ведет его неуклонно к тем же построениям, как вела она и В. Соловьева. "Космос в Боге становится Богом или Абсолютом"... Карсавин... хорошо понимает, что он приближается к пантеизму и, конечно, тщательно хочет сбросить с себя этого рокового спутника метафизики всеединства – хотя пантеизм, как "горе злосчастье" в русской сказке, так прилепляется к всеединству, что совсем сбросить его становится невозможным. Конечно, это не пантеизм в обычном смысле слова, здесь нет отожествления или уравнивания Бога и мiра, но здесь налицо такое их соотношение, при котором Абсолютное "соотносительно" мiру, при котором оно немыслимо без мiра: в Абсолютном нет свободы в отношении к мiру (ни в акте творения, ни во взаимоотношении с мiром)...

[Правда,] Карсавин сохраняет идею "творения из ничто"; именно учение, что "тварь возникла не из Бога, а из ничто" исключает, по мнению Карсавина, пантеизм... Но мiр [в представлении Карсавина] есть все же лишь "иное" Бога... Мiр творится Богом в свободе, но то, что "Он творит мiр, есть выражение Его несовершенства"... [Неудивителен поэтому и упрек о книге "Философия истории": «Православие автора имеет слишком мало общего с историческим Православием». – М.Н. ]

Что Абсолютное в космос не только не вмещается и вообще не входит в единство с ним, а лишь "сопребывает в твари", по выражению архиеп. Никанора, – этого не чувствует, не понимает Карсавин. Он строит систему, в которой человек и космос, смыкаясь в единство, единятся в "вечном" (хотя вечное в космосе и человек, как луч Абсолюта, как Его создание, вовсе не есть само в себе Абсолют), хотя все слагается в софиологическую концепцию, – но это есть софиология данного нам тварного бытия и только... Если угодно, торжествует победу здесь философия (при всем подчинении ее богословию – мнимом, кстати сказать), богословие же включено фактически в философию...
(Прот. В.В. Зеньковский. История русской философии. Т. II, сс. 382-391 )

Как отметил Зеньковский в другом месте (см. в нашей статье о ), главным пороком системы "всеединства бытия" является неспособность объяснить наличие зла в мiре...

Карсавин о еврейском вопросе

Помимо подвергнутых выше критике фундаментальных философских трудов, Карсавин написал много публицистических работ. Приведем ниже отрывок из одной из них – "Россия и евреи" . Речь идет о трудности для большинства "ассимилирующихся" евреев полностью отречься от еврейства и полностью соединиться с национальностью народа в стране проживания.

«...Ассимилирующийся еврей должен более или менее отчетливо сознавать, что есть некоторое внутреннее противоречие в замене религиозно-национальной культуры еврейства какою-нибудь ограниченно-национальною культурою, которая чаще всего не обладает свойственною еврейству идеею универсализма, особой предызбранности, первенствующего положения среди народов мiра, миссианства и мессианства. Он может обмануться и принять внешний размах и силу, империализм или капитализм данной национальной культуры за ее универсальное значение. Но по существу он остается чуждым всему частному и национально-ограниченному и отрицает все национальное именно как ограниченное и частное. Перестать быть евреем для того, чтобы стать французом, немцем или русским, значит для него променять, подобно Исаву, первородство на чечевичную похлебку. И как сочетать отказ от исключительного значения еврейского народа с признанием того, что пришел Мессия, который должен придти прежде всего для народа еврейского? Преодолеть родное еврейство и стать националистом в среде другого народа, отвергнуть еврейского Мессию и признать Мессию, пришедшего для других... да, это ужаснейшая, не находящая своего катарсиса (разрешения) трагедия. Уж лучше о ней не думать, лучше чем-нибудь ее заглушить!

Она и действительно заглушается, если еврейство променивается на “общечеловеческую” культуру и еврейская религия – на религию универсальную. К несчастью, понятия “общечеловеческого” и “универсального” в этом случае являются понятиями мнимыми и даже не соответствующими универсализму исконного, подлинного еврейства.

Вот почему ассимилирующийся и отрывающийся от своего народа еврей неизбежно становится абстрактным космополитом . Он не находит себе места ни в одном народе и остается в пространстве между нациями, интернационалист . Он исповедует не национальные идеалы, которые кажутся ему ограниченными и частными, но идеалы “общечеловеческие”, которые вне своих национальных индивидуаций абстрактны, безжизненны и вредоносны .

В политике он склоняется к идеям отвлеченного равенства и отвлеченной свободы, т.е. делается демократом; к тому же, по отсутствию связи с конкретною и потому всегда национальною действительностью и по свойству своего ума, радикальным демократом . В сфере проблем политико-социальных он превращается в социалиста, к тому же в наиболее безстрашного по своей последовательности и наиболее систематического, т.е. в “научного” социалиста и в коммуниста . Только этим путем может он сохранить остатки своего национального еврейского универсализма и своей национальной универсалистической религии, хотя и не без существенного искажения того и другой.

Нет ни малейших оснований понимать мою мысль так, будто ассимилирующийся еврей всегда и везде до конца осуществляет внутреннюю диалектику своей природы, будто он, например, обязательно делается явным и сознательным врагом всего национального. Он может допускать и признавать национальное, даже ревновать лаврам лорда Биконсфильда. Но, если он последователен, он приемлет национальное, как нечто вторичное, несущественное...

Общечеловеческая культура преподносится ему как симфоническое единство частных и национальных культур. Ведь такое единство по необходимости иерархично и первое место в нем для всякого данного момента (да и вообще) должно принадлежать какой-нибудь одной национальной культуре. А легко ли еврею отречься от веры в вечное первенство культуры еврейской? Недаром же даже разорвавшие с еврейским народом евреи с особенным вниманием относятся к успехам именно евреев, говорят, часто не без высокомерия, об одаренности еврейского народа, создают репутацию ученым, литераторам, художникам из евреев. В России приходилось за годы революции встречаться с такими фактами, что еврей-христианин, резко враждебный всякой революции и всякому социализму, не мог скрыть своего удовольствия при виде талантов и успехов еврея Троцкого. Говорю не в осуждение, тем более, что и сам считаю Троцкого человеком талантливым, а в объяснение, и не считаю нужным скрывать добросовестно и безпристрастно наблюдаемые мною факты...

Интернационализм и абстрактность существенно противоречат духу всякой живой органической культуры. Они возможны, как страшные призраки, только на почве ее разложения. Они должны наталкиваться на сопротивление со стороны здоровых ее элементов тем более решительное, чем здоровее культура... Да, ведь и сами ассимилирующиеся евреи должны быть после всего сказанного нами поняты как продукты разлагающейся периферии еврейской культуры ... Вот эта-то вечная взаимная борьба, иногда глухая, иногда явная, между здоровыми элементами культуры и ассимилирующимися евреями и объясняет, почему такие евреи чувствуют себя всегда обиженными, угнетенными, почему они всегда насторожены и болезненно чувствительны, почему волнуются только услышав слово “еврей”.

Не легко вечно оставаться на вторых местах и еще чувствовать объективную, но часто конкретно неуловимую, враждебность к себе со стороны “акциденций” общечеловеческой культуры. Тут и революционером сделаешься. А еврей ассимилирующийся и без того по самой природе своей – революционер . Ибо он – враг органической национальной культуры, которая ему мешает и его теснит, и естественный союзник разлагающих ее “революционных” процессов... Принято объяснять революционность рассматриваемого типа евреев внешними условиями: гонениями, ограничениями, погромами и т. д. Но все это лишь следствия и внешние доказательства указываемого нами основного факта...

Вот об этом последнем типе евреев [интернационалистов] мы до сих пор и говорили. В отношениях к нему один из источников современного антисемитизма , но признание того, что он существует, описание отличительных его черт и попытка раскрыть его внутреннюю диалектику, даже оценка его с точки зрения религиозных и культурных ценностей являются не антисемитизмом, а научно-философскими познавательными процессами. Научное познание не может быть запрещаемо и опорочиваемо на том основании, что приходит к выводам, для нервозных особ неприятным...

Тип ассимилирующегося еврея определяется идеологией абстрактного космополитизма или интернационализма, индивидуалистическими тенденциями в сфере политических и социальных проблем (демократизмом, социализмом, коммунизмом), активностью , направленною на абстрактные и предельные идеалы и не знающей границ, т.е. утопизмом и революционностью , а потому нигилистическою разрушительностью. Все эти черты характерные, и даже часто в указанном сочетании характерные не только для еврея, у еврея специфически окрашены и индивидуилизированы его “прошлым” – его происхождением и “промежуточностью” . Ибо он уже не еврей, но еще и не “нееврей”, а некое промежуточное существо, “культурная амфибия”, почему его одинаково обижает и то, когда ею называют евреем, и то, когда его евреем не считают…

Этот тип не опасен для здоровой культуры и в здоровой культуре не действенен. Но лишь только культура начинает заболевать или разлагаться, как он быстро просачивается в образующиеся трещины, сливается с продуктами ее распада и ферментами ее разложения, ускоряет темп процесса, специфически его окрашивает и становится уже реальною опасностью.

В XVIII веке европейская культура вступила в период индивидуалистического распада. Это сказалось, между прочим, в расцвете рационалистически-демократических идей (немного позже – капитализма) и утопического, сначала даже явно религиозного, социализма. Здесь именно и проявилась активность рассматриваемого нами типа. Отрываясь от еврейства, ассимилирующиеся евреи стали широкими волнами вливаться в европейскую культуру. Они сливались с европейским капиталистическим мiром, его радикализируя, и, с другой стороны, с европейскими демократическими, а еще более – социалистическими течениями. Не они их вызывали к жизни, но они, в полном соответствии с тенденциями этих течений, способствовали тому, что эти течения становились все более радикальными, революционными, абстрактными и материалистическими (ибо это одно и то же, абстрактность и материализм). Так новая фаза европейского социализма связалась с еврейскими именами и еврейскими чертами. Он утратил прежнюю расплывчатость и прекраснодушие, сделавшись сложною, талмудически разрабатываемою системою и незаконно монополизировав эпитет “научного”, и, став боевою и революционною доктриною, превратился в интернациональное движение и универсалистическую абстрактную религию...

Поэтому денационализирующееся и ассимилирующееся еврейство наш вечный враг, с которым мы должны бороться так же, как оно борется с нашими национально-культурными ценностями. Это – борьба неустранимая и необходимая . Какие же наилучшие способы и формы борьбы?

Побеждает сильнейший; и первое условие победы – самоусиление и саморазвитие. Без этого условия не помогут никакие скорпионы; при выполнении его скорпионы не нужны. Проникнемся, действенно проникнемся сознанием абсолютной “православной” обоснованности нашей культуры, сознанием ее единства, ее цельности и органичности. Попробуем целостно ее осуществить. Тогда не будет в ней процессов внутреннего разложения, не будет распадов и трещин, точек приложения для чьей-либо разрушительной деятельности, сознательной или безсознательной. Тогда не опасны будут ни материализм, ни интернационализм, ни социализм, ни все прочие подрывные идеи и гипотезы. Их просто не будет, как действенных сил разложения, и у денационализированного еврейства окажется отнятою почва для вредной деятельности, вернее, – для соучастия во вредной деятельности.

Конечно, здоровая государственность предполагает активную борьбу с культурно-вредными течениями. Такая борьба вестись должна, и она будет вестись. Но ведь мы установили, что гибельные потенции ассимилирующегося еврейства становятся действительными, актуальными не сами по себе и из себя, а только при реальной наличности однородных им тенденций в самой культуре. В реальном вредном для культуры течении уже произошел осмос еврейского с национальным, и с ним, этим течением, приходится бороться как с целым. Оно не будет уничтожено тем, что доступ в него евреям будет закрыт, если бы даже такая фантастическая идея относилась к области осуществимого. От этого оно не зачахнет, ибо не одними же евреями оно питается. Так, борьба с денационализированным еврейством может быть только косвенною и опосредствованною .

Но ведь “тип” все-таки вреден, хотя бы угрозою актуализации своих потенций, и какая-то борьба с ним нужна . Пускай культура здорова и вырабатывает против него здоровые реакции всего своего организма. Она всегда может заболеть, и тогда сразу же подвергнется усугубленной опасности. Разумееся, борьба, честная борьба, нужна. Но как она возможна?..

Надо помочь и еврейскому народу в его борьбе с разложением его периферии , помочь путем содействия его религиозно-культурному сохранению и развитию ... Считая религиозно-культурный еврейский народ нашим естественным союзником в борьбе с его денационализирующейся и ассимилирующеймя, разлагающейся периферией, я в то же самое время не признаю возможным резкое их разграничение ...

Еврей, скептически и даже отрицательно относящийся к вере отцов, еврей, забывший ритуализм и весь быт еврейского народа, еврей, сознательно ни во что не верующий, – все же может быть по существу своему религиозным. Часто он извратит свою еврейскую религию в плоскую религию человечества, если в не менее плоскую религию разума. С годами и в нем может заговорить еврейская душа, и окольными путями он направится к вере отцов, подойдет к ней и только не всегда ее узнает. А это значит, что и прежде не совсем угасал в его душе огонь веры, что он всегда был, хотя бы и сам того не сознавая, религиозным евреем. Да и еврейскую периферию можно понять, только поняв извращаемую ею, но еще не угасшую в ней религиозность...

Однако, еврейский народ не только наш союзник, но и наш противник. Еврейство и христианство противостоят друг другу как притязающие на единственную истинность своего учения, хотя христианство и уповает на то, что все народы (в том числе и евреи) обратятся ко Христу, а еврейский народ, отрицая явление Мессии, верит лишь в победу еврейства как в первенствующее его положение среди других все же спасающих людей религий , и чуждается прозелитизма. Еврейский народ противостоит христианским народам более, чем любая из иных религий.

Еврейство связано с христианством одним Мессиею, Который к евреям пришел и Которого они отвергают. Мы признаем Иисуса Христа, Мессию и Богочеловека, Который по человечеству кровно связан с еврейским народом и Который прежде всего пришел к чадам дома Израилева и Который нас сделал новым Израилем, Израилем духовным (Гал. 3, 26-29; 6, 15 сл.; Рим. 2, 28 сл.). Как же Израиль по плоти отделен от Израиля по духу? Неужели же два Израиля? Нет: или мы, христиане, избранный народ Божий, Израиль, или евреи . Этот факт в современном европейском сознании затемнен тем, что западное христианство отпало от Православия и распалось на ряд исповеданий и сект. Таким образом ослабело сознание единой истинной веры, “единого рода христианского”, и вместе с ростом неверия, религий человечества и разных теософий и вместе с усиленным взаимообщением разных религий, – христианство стало восприниматься, как одна из них. Наступила эпоха релятивизма, внешне устранявшего, но не преодолевшего антисемитические тенденции, которые были ослаблены и тем, что ослабели органические силы культуры, а симптомы ее упадка принимались за ее идеалы...

Мы считаем "антисемитизм" одним из самых отрицательных явлений. Но возьмем его как симптоматический факт. Тогда окажется, что ослабление его в современной Европе – признак не совершенствования, а упадка еропейской культуры. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть...

Он [еврейский народ] – исконный и вечный враг Православия. Но нам сказано: “любите врагов наших”, и у нас нет и не должно быть другого средства борьбы с ним, кроме любви. А любовь не внутреннее чувство, не бездеятельное прекраснодушие, а вовне проявляющаяся действенная сила. Признак истинной любви в том, что она активна и плодоносна, в том, что она безкорыстно стремится к благу любимого. В чем же благо еврейского народа, как не в обращении его ко Христу? Православие и стремится к тому, чтобы еврейский народ обратился в православие, но свободно и себя сохраняя . Идеалом Православия должен быть, по моему разумению, еврейский народ, как православная еврейская церковь , дабы отдельные, разрозненно ныне обращающиеся ко Христу евреи в Православной Церкви нашли, наконец, и эмпирически свой еврейский народ, от коего, ради Христа, они оторвались. Последняя цель не в обращении отдельных евреев, отнюдь не в том, чтобы свести такими обращениями на нет еврейский народ, но – в обращении самого ветхого Израиля...

В России Православие и еврейский народ резче противостоят друг другу, чем еврейский народ противостоит христианству на Западе. Но “столкновение” происходит в России на религиозной и общей почве...

Конечно, еврейская религия – самый сильный и страшный враг христианства, не сравнимый с язычеством, единственный сильный враг. Ибо еврейство потрясает самое веру пламенным порывом самой веры; ибо только оно посягает на самое основание веры – на Христа Богочеловека. Но именно весь ужас религиозной трагедии еврейства и открывает бездны Богочеловеческой любви. Вот почему наша последняя цель и наше драгоценнейшее упование – в обращении еврейского народа ко Христу, в воcстановлении православной еврейской церкви, как самого и всего еврейского народа. Наш религиозный долг в том, чтобы направить на осуществление этой цели все наши усилия... Еврейского вопроса, более и первее всего религиозного, не удалось и никогда не удастся разрешить внешним насилием или лукавством. Его не удастся разрешить и на почве торжествующего в Европе релятивизма. Но его можно разрешить на основе истинного христианства, на основе Православия.

Только православный народ может разрешить проблему еврейства, ибо только в связи с ним может ее разрешить сам еврейский народ...

Развиваемая нами точка зрения встретит, конечно, упреки в утопизме...»

("Версты". Париж, 1928, № 3 сс. 65-86 )

М.Н. При многих верных описаниях проблемы, предлагаемое Л.П. Карсавиным решение – действительно, утопизм. Священное Писание говорит нам о том, что в конце истории будет царство антихриста – того самого "иного мессии", машиаха, которого ждет неразложившийся "религиозно-культурный еврейский народ" для своего господства над мiром. Предотвратить это не в наших силах, ибо мiр во зле лежит, евреи же попущены Богом в своем христоборчестве, чтобы мы воочию видели действия сатаны и сами не становились такими. Немногим, видимо, удастся стать по-настоящему православными, преодолев свою кровную клятву (см.: Диспут Назарова с Кацманом. Часть 4:

Раздел 1. Л.П. Карсавин……………………………………………………..3

Биографическая справка……………………………………...3

Философское направление…………………………………...8

Раздел 2. «Философия истории»…………………………………………..10

2.1. История создания……………………………………………...10

2.2. Структура и содержание ……………………………………...10

2.3. Анализ основных идей………………………………………...11

Раздел 3. Выводы…………………………………………………………...16

3.2. Значение произведения для истории и современности……..16

Раздел 1. Л.П. Карсавин

Биографическая справка

Лев Платонович Карсавин родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Его отец, Платон Константинович Карсавин, был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником Мариуса Петипа. Воспитание и образование сына стали предметом особых забот матери Карсавина – Анны Иосифовны, урожденной Хомяковой, двоюродной племянницы основателя славянофильства А.С. Хомякова. Это родство много значило для нее, она верила и надеялась, что Лев через нее унаследовал нечто от дарований великого родственника и в будущем явится его продолжателем. Эти ожидания оправдались: философия Карсавина действительно многими прочными нитями связана с Хомяковым.

Надежды матери оправдались. Окончив гимназию с золотой медалью, Карсавин поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1901 – 1906 гг. он в группе профессора И.М. Гревса изучает историю, становится медиевистом. Область его интересов – религиозные движения в Италии и во Франции в эпоху позднего средневековья.

Еще будучи студентом, с 1904 г. Карсавин женился. После окончания университета сразу начинает много работать: преподает в гимназиях (гимназии Императорского человеколюбивого общества и частной женской гимназии Прокофьевой), печатает статьи по истории конца римской империи. Получив по окончании университета двухгодичную командировку за границу, он занимается в библиотеках и архивах этих стран кропотливыми изысканиями – по истории францисканского монашества, а также ересей вальденсов и катаров. Итогами этих трудов стали два больших сочинения – «Очерки религиозной жизни в Италии XII – XIII веков (1912) и «Основы средневековой религиозности в XII – XIII веках, преимущественно в Италии» (1915).

«Очерки религиозной жизни в Италии XII – XIII веков» вскоре издается в качестве магистерской диссертации, которую Карсавин защищает в мае 1913 г. Месяц спустя его назначают экстраординарным профессором Петербургского университета. В это же время Лев Платонович – преподаватель на Высших (Бестужевских) женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневрологическом институте, учитель истории в гимназии Императорского человеколюбивого общества, казначей Исторического общества при Петербургском университете. Он пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь (всего 39 статей), печатается в журналах («Вестник Европы», «Церковный вестник», «Голос минувшего», «Исторический вестник» и др.). 1

Следует отметить, что кроме степени доктора истории Карсавин получил, как мирянин – что представляло большую редкость, - и степень доктора богословия в Петербургской духовной академии. А в апреле 1918 г. его избирают экстраординарным профессором Петроградского университета.

1918 – 1923 гг. стали временем исключительно интенсивной творческой жизни для Карсавина. В домашнем кабинете профессора зимой 1919/20 г. собирались участники его семинара, поскольку университетские помещения не отапливались. Карсавин участвовал в заседаниях философских обществ, читал доклады и лекции, сотрудничал в редакции издательства «Наука и школа», в сборниках «Феникс» и «Стрелец». В этот период им написаны статьи: «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «Достоевский и католичество». В это же время он издает «Введение в историю», «Метафизику любви», в 1922 году публикует статьи «О свободе» и «О добре и зле», а также работу «Восток, Запад и русская идея». В советской печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного философа: «Средневековый фанатик», «ученый мракобес», «сладкоречивая проповедь поповщины», «галиматья», «бессмысленные теории»… - такие оценки встречают Карсавин и его творчество в этих рецензиях. И в свете этой тонкой критики не удивляет сообщение Карсавина в одном письме, которое он пишет летом 1922 года: «…предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати». 2

Это предвидение очень скоро оправдалось с лихвой: уже осенью того же года Карсавину пришлось не только «замолкнуть в печати», но и покинуть пределы Родины: в 1922 г. Карсавин был арестован и вместе с большой группой русских мыслителей выслан из страны.

Сперва он обосновался в Берлине. Здесь в 1923 году в издательстве «Обелиск» у него выходят книги: написанная еще в России «Философия истории», философская биография «Джордано Бруно», «Диалоги». В новом изложении появляется метафизика всеединства – «О началах» (опыт христианской метафизики) (1925). В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922 г. по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской Академии; выступает с лекциями на тему «Средневековье», публикует статью «Путь православия».

В 1926 г. Карсавин переезжает в Париж. Как он сам говорит об этом времени – в общение с иностранными учеными кругами не вступал. В этот период он издает книгу «Святые отцы и учители церкви» (Раскрытие православия в их творениях) (1926), предназначенную в качестве учебника для русской семинарии, «Церковь, личность и государство» (1927), публикует статьи на немецком, итальянском, чешском языках, принимает довольно активное участие в евразийском движении, публикуя статьи в газете «Евразия».

Евразийское движение было определено, с одной стороны, задачами и проблемами новой, послереволюционной России, а с другой – осознанием глубокого кризиса современной европейской культуры.

Евразийство увидело в России особый культурный – евразийский мир, мир раскрывающейся православной культуры, равно отличной от европейской и азиатской. Как заявляли сами евразийцы, исходя из факта – из той России, которая выходит из революции, - евразийство выделяет и раскрывает те стороны русской современности, которые обращены в будущее. Во имя новой России – Евразии, новой русской культуры и мощи и новой руководящей идеологии евразийцы решительно отталкивались как от коммунизма, так и от дореволюционных реставрационных идеалов, органично сочетая, как им казалось, традиции подлинного русского охранительства с подвижностью современного политического действия.

Постепенно в евразийском движении сближались религиозные и политические мотивы, и вскоре оно в значительной степени трансформировалось в весьма жесткую политическую идеологию. Причем решающая сила в этой трансформации принадлежала Л.П. Карсавину, который, прежде не скрывавший своего критического отношения к евразийству, в 1925 – 1926 гг. становится одним из идеологов движения. 3

О том, как складывались в эмиграции отношения Карсавина с кругом русских философов, можно делать только предположения. Принадлежность к одной культуре, безусловно, дает основания для сближения некоторых тем их творчества, влияния тех или иных мыслительных и религиозных традиций. Вместе с тем при знакомстве с сочинениями Карсавина невольно возникает впечатление некоей обособленности, своего рода эстетической самодостаточности создателя метафизики всеединства. Во всем его творчестве чувствуется какая-то упрямая, почти сверхчеловеческая сила мысли. Известно, что из русских философов Л.П. Карсавин ценил А.С. Хомякова, Ф.М. Достоевского и С.Л. Франка, сознательно опирался на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а на сочинения св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. 4

Карсавину, как представляется, всегда казались узкими, имеющими ограниченное значение, ценности политизированной жизни и мысли. Политизированность евразийского движения неизбежно привела к его внутреннему разложению, с 1929 г. Карсавин фактически порывает с ним.

По свидетельству П.П. Сувчинского (муж средней дочери Карсавина – Марианны Львовны), в 1927 г. Л.П. Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению всей семьи, этого приглашения не принял. Однако в 1926 г. в Литве становится премьер-министром А. Вольдемарас, бывший приват-доцент Бестужевских курсов в Петербурге, и в 1927 г. Карсавин был призван в Каунасский университет на кафедру всеобщей истории. Семья осталась в Париже. Здесь он издает три философских сочинения: «Пери архон» (Идеи христианской метафизики) (1928), «О личности» (1929) и «Поэма о смерти» (1932).

Быстро выучившись по-литовски, Карсавин читает лекции на этом языке, целиком отдается занятиям историческими вопросами. Уже в 1929 г. выходят его работы, написанные по-литовски. С 1931 г. Карсавин начинает издавать шеститомное сочинение «История европейской культуры» на национальном языке.

Необходимо отметить, что ученая литовская общественность гордилась и гордится тем, что Карсавин принадлежал ее среде. Все архивные материалы, связанные с жизнью и творчеством Л.П. Карсавина в Литве, бережно сохраняются. Вслед за публикациями в литовских газетах, журнале «Вильнюс», посвященных Карсавину, в июле 1991 г. в столице Литвы состоялись Первые Карсавинские чтения.

В 1940 г. вместе с университетом Карсавин переселяется в Вильнюс, а после включения Литвы в Советский Союз он был отстранен от преподавания и временно занимал место директора Вильнюсского художественного музея. Еще раньше Карсавин привез свою семью из Франции в Литву и поселился в Вильнюсе всем домом. В эти годы Л.П. Карсавин поставил себе задачу написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики, однако этот замысел остался до конца не осуществленным. В начале 1948 г. Лев Платонович был арестован.

В следственной тюрьме в Ленинграде у него начался туберкулез. После суда Карсавин был переведен в лагерь инвалидов Абезь. В лагере философ пережил необычайный духовный и творческий подъем. В этой связи вспоминаются его слова: «Тогда мысль и развивается, тогда и становится свободною, когда ее всемерно угнетают и преследуют». 5 Здесь в 1951 – 1952 гг. он пишет целый ряд религиозно-философских сочинений, включая «Венок сонетов» и «Терцины», в которых находит поэтическое выражение его метафизика, а также несколько статей: «О молитве Господней», «О бессмертии души», «Апогей человечества», «Об искусстве», «По поводу рефлексологии» и еще на литовском языке «Дух и тело» и «О совершенстве». Известно, что некоторые из этих сочинений попали в Западную Европу и были опубликованы в 104 – 105-м номерах журнала «Вестник Русского студенческого христианского движения» в Париже (1972). 6

Л.П. Карсавин умер 20 июля 1952 г. в лагерной больнице. Его могилу чудом удалось найти в Абези в 1989 году.

Философское направление

Философия Карсавина (и прежде всего его философия истории), при всей ее оригинальности, сложилась и получила развитие в русле русской религиозно-философской традиции, сосредоточившись на вечных проблемах Бога, человека, бессмертия, нравственных корней и коллизий человеческого существования; близка и дорога была русскому мыслителю и тема судьбы его родины.

Лев Платонович развивал своеобразную версию «философии всеединства» применительно к проблеме личности, методологии истории, истории культуры, гносеологии, этике, социологии, стремясь к созданию целостной системы христианского миросозерцания. Опирался на раннехристианские учения (патристика, Ориген) и русскую религиозную философию, в особенности на традицию В. С. Соловьёва. Категория всеединства у Л.П. Карсавина понимается как динамический принцип становления бытия и в качестве фундаментальной категории исторического процесса лежит в основе историософии.

На философско-исторические взгляды Карсавина оказали существенное влияние как идеи Соловьева (изложенные главным образом в «Чтениях о богочеловечестве»), так и труды старых славянофилов - Хомякова и Киреевского. Из западных мыслителей наиболее близки и дороги были Карсавину Дж. Бруно и Николай Кузанский. (Дж. Бруно Карсавин посвятил большую книгу.)